Любовные письма Жана Кокто к Жану Маре

В конце 1930-х годов знаменитый драматург Жан Кокто и актер Жан Маре то жили вместе на площади Мадлен в Париже, то ссорились и разъезжались.

Декабрь 1938 года
Площадь Мадлен, 19

Мой Жанно,

Вот и Рождество, самое волшебное Рождество в моей жизни. У меня в баш­маке — твое сердце, твое тело, твоя душа, радость жить и работать вместе. Окажись там какая-нибудь вещь, т. е. «полезный подарок» — было бы не то. Это было бы лишнее. Я бы смотрел только на руки, этот дар приносящие. Мой Жанно, я не устаю повторять: благодарю, благодарю за твой творческий гений, благодарю за нашу любовь.

Твой Жан

1939 год
Площадь Мадлен, 19

Мой возлюбленный Жанно,

я теперь люблю тебя столь сильно (больше всего на свете), что приказал сам себе любить тебя только по-отцовски, и я хочу, чтобы ты знал — это не оттого, что я люблю тебя меньше, но, наоборот, больше.

Я вдруг испугался — смертельно, — что слишком многого хочу, что не остав­ляю тебе свободы, завладеваю тобой всецело, делаю своей собственностью, как в пьесе  . Потом я испугался, что, случись тебе влюбиться в кого-нибудь, я начну мучительно переживать, а ты не захочешь причинять мне боль. Я подумал, что, если я предоставлю тебе свободу, ты будешь мне все расска­зывать и это будет не так печально, как если бы ты был вынужден скрывать от меня что бы то ни было. Не могу сказать, чтобы это решение далось мне с трудом: я слишком тебя люблю и чту. Моя любовь близка к религиозному, почти божественному поклонению, я отдаю тебе все, что у меня есть. Но я опасаюсь, что ты, наверное, думаешь, будто между нами существует некая недосказанность, некая неловкость — и поэтому я тебе пишу, вместо того чтобы сказать тебе все это лично, положа руку на сердце. Мой Жанно, повто­ряю снова и снова, ты для меня все. Самая мысль о том, что я могу в чем-тотебя стеснить, могу как-то препятствовать твоей блистательной юности, мне невыносима. Я смог подарить тебе славу — это единственный существенный результат пьесы, единственно важный. И это меня согревает. <…> Клянусь тебе, я достаточно искренен сам с собой и достаточно великодушен, чтобы не ревно­вать и жить в согласии с небом, к которому мы возносим наши молитвы. Это небо уже столько нам дало, что негоже требовать от него еще больше. Я думаю, что принесение жертвы вознаграждается, — не ругай меня, мой добрый ангел. По твоим глазам я вижу, что ты понимаешь: никто не любит тебя больше, чем я. И мне было бы совестно чинить на твоем лучезарном пути какие бы то ни было препятствия. Мой Жанно, люби меня, как я тебя люблю, утешь меня. Прижми меня к своему сердцу. Помоги мне быть святым, быть достой­ным тебя и себя. Я живу только тобой.

Площадь Мадлен, 19

Мой возлюбленный Жанно,

мне так трудно с тобой говорить, что я хочу лучше объяснить мои несураз­ности. Я ни за что на свете не желал бы походить на «других» и не хочу, чтобы ты думал, будто я «ревную». <…> Я полагал, что смогу обрести свободу, но, по­скольку юноши и женщины все еще страстно меня добиваются, мы с тобой будем идти каждый своей дорогой. Вот только для моей души, равно как и для тела, нет больше никакой «своей» дороги. Мысль о том, чтобы прикасаться к кому-то другому, кроме тебя, говорить ему нежные слова, вызывает во мне внутренний бунт. Ни за что! Не думай, что это тебе в упрек. <…> Мой бунт, мои страдания происходят лишь от примитивного животного рефлекса.

<…> Главное, прошу тебя, не ограничивай себя ни в чем, не принуждай себя ни к чему, потому что ложь и тайны сразили бы меня наповал. Прошу тебя, соизмеряй мою боль с тем, что ты делаешь, и делай так, чтобы она была переносима. Мне достаточно одного твоего жеста, слова, взгляда. Я не «рев­ную» к тому, кого ты любишь, я ему завидую. <…> Вчера я провел опыт. Я был столь же опечален, как и ты, злоключениями Дэнема  . И я бы возненавидел всякого, кто мог бы заподозрить меня в злорадстве. В общем, коль скоро я лишен любви и возможности дышать, я бы хотел превратиться в святого. Ведь то, что мне остается, это уже грех, и это мне претит. Мой добрый ангел, я люблю тебя всеми силами души, не устаю повторять это. Я желаю только одного — твоего счастья.

Твой Жан

Площадь Мадлен, 19

Мой Жанно,

спасибо тебе от всего сердца, что ты меня спас. Я шел ко дну, а ты без колеба­ния, без оглядки бросился в воду и вытащил меня. Самое главное — что тебе это дорого стоило и ты бы этого не сделал, если бы твой порыв не был искрен­ним. Это доказывает твою силу, доказывает, что уроки нашей совместной работы не пропали даром. Козу и капусту связывает отнюдь не любовь, а маленькой любви не бывает. Ты был склонен верить в теорию Андре  : «Поражает вдруг какое-нибудь лицо» и т. д. Он заблуждается. Любовь — это Тристан и Изольда. Тристан предает Изольду — и от этого гибнет. В минуту озарения ты понял, что наша любовь несовместима ни с каким сожалением, ни с какой беспричинной грустью. Никогда не забуду эти два дня и это ужас­ное 14 июля, когда я лелеял свое счастье и одновременно не знал, куда дева­ться. Мы вернемся на наш островок любви, в нашу творческую мастерскую. Люблю тебя всем сердцем. Черкни пару строк. Твои записочки для меня талисманы.

Жан

Прошу тебя об одном пустяке. Ожидание для меня мучительно. Если верне­шься поздно, набери на минуту мой номер — просто услышать твой голос  .

9 сентября 1939 года
Отель «Ритц»

Ангел мой,

какое чудесное пришло от тебя письмо. Я предоставил тебе свободу, потому что у меня, что называется, «комплекс неполноценности». Мне всегда кажется, что меня не за что любить. Однако и ты такой же робкий, а сам я не решаюсь идти против того, что мне представляется отчуждением. В общем, не прини­май всерьез письмо, что я тебе вчера послал. Я хотел рассказать о «минуте истины». Я всегда был счастлив с тобой, счастлив через тебя. От тебя всегда — солнечный свет. Моя нелепость, возможно, вовсе даже не нелепость: скорее, это «идеал», то, из-за чего все нам завидуют, потому что считают, что у нас все идеально. Если хочешь, чтобы мы соответствовали этому представлению, я готов быть верным тебе и душой, и телом и никогда не отступать от этой линии. Ни-ко-гда. Я уже в том возрасте, когда можно не бояться принимать подобные решения. Я столько раз слышал, что ничему не надо сопротивляться, что все неважно, — вот мне и стало казаться, будто я тебя стесняю. Я не хочу исполнять функцию семьи — лучше уж страдать. Но я и представить себе не мог, что мои страдания будут столь ужасны, что они будут мешать думать, дышать, творить, жить.

Прости меня.

Отель «Ритц»

Мой Жанно,

я самый счастливый человек на свете. Существуют ли счастливые люди? Взять нас — даже апокалипсис не может нас разлучить. Тут кроется великая тайна. На следующий день после страшной даты   я вдруг ощутил небывалое спокой­ст­вие; это была непоколебимая уверенность в том, что твое и мое сердце дви­жутся навстречу друг другу и сливаются, точно волны. Это были волны нашей любви, они соединялись и пели посреди полного безмолвия. Что слава в срав­не­нии с любовью? Наша слава в том, что мы любим друг друга. «Я счастлив любить тебя»… Эта оброненная тобой фраза дорогого стоит, за это счастье надо дорого платить. Платя за эти слова, я смиряюсь с происходящей трагедией, с той черной трубой, в которой мы оказались. Мне жаль равнодушных, которые не любят всеми силами души.

Площадь Мадлен, 19
Суббота, 01:30 ночи

Жанно,

с Коко   дело решенное. Теперь она опекунша вашей роты. Объясни лейте­нанту, что это огромная удача. Она намерена взять секретаршу, и тогда вы ни в чем не будете знать нужды. Только она хочет каждую неделю иметь список того, что вам требуется. Подсунь ее письмо лейтенанту. Пусть побла­годарит ее, как он это умеет. Коко — единственная женщина во всей Франции, кто способен хорошо организовать подобное дело. Ты и сам ей напиши, поблагодари от всех и за всех.

Твой Жан

Попроси у нее ее фото для вашей штабной комнаты.

14 июня 1940 года  

Представь, мой Жанно, у меня болят зубы, и я от этого почти счастлив (sic), потому что видел, как больно тебе, и теперь мне не стыдно впадать в слабость, которой подвержен ты. <…> Попробую связаться с Моро из Валь-де-Грас  , чтобы понять, нельзя ли и тебе туда обратиться. В противном случае попрошу Капгра отправить меня к своему дантисту. То же касается и тебя, если с нами случится то, чего я опасаюсь. Немецко-русский пакт прояснил ситуацию, какой бы ужасной она ни была. Речь шла о войне, теперь речь идет о священ­ной войне. Мы все будем трудиться над тем, чтобы Франция не превратилась в бесчеловечный мир, в котором нельзя жить — вроде Берлина или Москвы. Они же уничтожают, истребляют все те мелочи, которые мы любим и благо­даря которым существуем. Я никогда с тобой не говорю о политике и не имею права говорить о ней в письме. Но обстоятельства меняются и заставляют примиряться с сиюминутной реальностью — нас, несчастных, несиюминутных. Думай вот о чем: что наша разлука, наш перерыв в работе нужны для того, чтобы сделать Европу пригодной для жизни и достойной нашей звезды. Такой взгляд заставит тебя стряхнуть хандру и пробудиться от нашего сурочьего сна. Прости меня за это письмо, выходящее за рамки наших обычных писем, но мне не терпелось написать тебе нынче ночью, потому что ты большой мальчик, а я не могу думать, не приобщив тебя к своим мыслям. Возможно, мне следо­вало бы молчать, не говорить «у меня болят зубы» или «да здравствует Фран­ция». Но я так не умею, я отделился бы, пусть даже на миллиметр, от твоей души, если бы стал таить от тебя мысли, которые приходят мне в голову, и неприятности, которые мне досаждают. <…> Прижимаю тебя к своему сердцу и отдаюсь твоей ласке.

Мальчик мой возлюбленный,

каждый день я буду бросать тебе эту «бутылку в море». Надо, чтобы хотя бы одна из них до тебя доплыла — ведь ты обещал мне, что с тобой ничего не слу­чится, и я верю тебе, как Господу Богу. Здесь я нашел семью. Доктор Николо, его жена и ребятишки любят меня и любят тебя до такой степени, что я был бы счастлив, если бы только можно было сейчас быть счастливым. Увы, невоз­можно жить ни минуты, не получая от тебя весточки. У меня больше нет ни страны, ни города. <…> Временами закрываю глаза и представляю тебя там, где ты есть. Иногда вижу тебя так явственно, что возникает чувство, будто мы говорим и ты меня подбадриваешь. Ты даешь мне силы жить дальше и бродить по этой комнате, по этому незнакомому городу. <…> Я полагаю, ваши части отводят к югу — и мысль о том, что письма в этот район доходить не бу­дут, приводит меня в замешательство. Как найти друг друга в этой Франции, ввергнутой в хаос? Но я буду бороться. Я не позволю себе поддаться отчаянью. Я знаю, что, как бы ни сложились обстоятельства, мы найдем способ встре­титься под нашей звездой. Мой Жанно, мы дорого платим за избыток выпав­шего нам везения и счастья. Благословляю тебя.

Помимо переписки двух Жанов, в новой «Иностранке» можно прочитать психологический детектив Мюриэл Спарк «Кенсингтон, как давно это было», фантастические рассказы египтянина Мухаммеда аль-Махзанги, бельгий­ского фантаста Томаса Оуэна, ангольца Жузе Эдуарду Агуалузы и японки Адзути Моэ, а также «Финнегановы вспоминки» самого Джеймса Джойса.

 

Источник